Упрямый Разин

Издание «Мурманский Вестник»
Выпуск N 175 от 15 сентября 2007

В декабре прошлого года позвонили из Кандалакши, сказали - Разин очень плох. Я набрала знакомый номер.

- Да, Лена, уже неделю лежит, не ест, даже пить отказывается, - ответила жена.

Я попросила передать ему трубку:

- Что ж это Вы болеть вздумали, Ефим Федотович?

В ответ - еле слышное, невнятное, виноватое. Так я и не поняла последних слов. А через два дня его не стало.

17 сентября известному Кольскому журналисту, краеведу Ефиму Разину исполнилось бы восемьдесят лет.

Уход Разина, по сути, был уходом целой эпохи. В августе девяносто первого Ефим Федотович оказался в другой стране, с другими правилами и законами, которые он не смог принять до конца жизни. Рушилось все. Исчезла газета, которую он редактировал не один десяток лет, друзья вдруг обернулись разоблачителями, однопартийцы – ярыми демократами. Мне, вчерашней школьнице, тогда только пришедшей на работу в «Кандалакшский коммунист», многое было непонятно. Непонятно, почему городские власти, работавшие с нами бок о бок, стали обвинять нас в каком-то нелепом заговоре, почему с их ведома обыскивали редакцию, вытряхивая бумаги из ящиков столов: что искали, для чего? Во всем сквозило страшное ощущение, что мы в одночасье стали чужими целой стране, как будто стали врагами. Я не знала, кто из наших журналистов коммунист, кто - нет. Для меня это были просто люди. Настоящие. Честные.

Неудивительно, что очень скоро Разина разбил инсульт. Когда мы всем коллективом вошли в палату госпиталя, Ефим Федотович лежал под капельницей - обросший, слабый. Меня попросили посидеть с ним рядом, пока ходили за медсестрой. Я держала его за руку, желая сказать что-то хорошее, ласковое, но слова застревали в горле, словно это не Разина, а меня парализовало. Буквально на глазах он превратился в больного беспомощного старика.

Но Разин был упрямый. И то сказать - жизненная школа-то какая! В Великую Отечественную войну тринадцатилетним мальчиком он оказался в фашистском плену, познал пересыльный лагерь, Новоржевскую тюрьму, лагерь смерти «Саласпилс» в Латвии, концлагеря в Германии и во Франции. После войны, приобщившись к журналистике, в газете «Кандалакшский коммунист» Ефим Федотович прошел путь от корректора до редактора, участвовал в основании городского радио и музея истории, стал заслуженным работником культуры РСФСР и почетным гражданином города, автором нескольких книг о Кандалакше.

Даже выйдя на пенсию, не унимался - сотрудничал с областными газетами. Потому и после инсульта Разин по-прежнему изучал историю Кандалакши, Кольского края, спорил с известнейшими краеведами, отстаивал свою точку зрения. Печатая на машинке одной рукой, издавал книги о репрессированных земляках, о времени, проведенном им в немецком концлагере, трудился над картотекой.

Поначалу Ефим Федотович еще передвигался по городу, потом уже - с трудом - по квартире. Но и тогда от помощи сердито отмахивался: «Сам дойду! Цыц!» Интересовался у меня всем, что происходило вокруг, часто плакал, сильно вздрагивая, так, что мой сын спрашивал: «Дед, почему ты смеешься?» И я, и мои дети воспринимали Ефима Федотовича как своего деда, каждый раз целуя его при встрече в колючую бороду.

Не помню его строгим редактором, лишь по рассказам жены Антонины Петровны да знакомых знаю о том, каким был молодой Разин - бесстрашным, принципиальным и справедливым человеком. Я даже затрудняюсь написать, сколько он имел званий и наград - слишком длинный получится список. Но я, приходя к Разиным в гости, приходила просто к близким людям. Без угощения нас никогда не отпускали. Однажды среди суеты, предшествующей чаепитию, когда из кухни в комнату то и дело все сновали с чашками, вазами, тарелками, я перевела взгляд на Разина и замерла. Тот расположился в углу комнаты на диванчике рядом с моей полугодовалой дочерью, которая недавно научилась сидеть. Никогда не забуду этого момента. Как два заговорщика, храня только им известную тайну, они во все глаза смотрели друг на друга с бесконечным молчаливым удивлением - век уходящий с веком новым. Ефим Федотович бережно держал в морщинистой руке маленькие пальчики, и было совершенно ясно, что все вокруг в тот момент перестало для него существовать. Только это, только. Не знаю почему, но, вспоминая Разина, именно тот вечер мне кажется до сих пор едва ли не самым важным и дорогим.

Ефим Федотович прожил с Антониной Петровной интересную, очень насыщенную жизнь, жизнь для людей - иной он не понимал. Много поездил, много пережил, хлопотал за многих, вытаскивал из самых тяжелых ситуаций, порой получая в ответ неприкрытую подлость. До сих пор не верится, что его нет с нами. Кажется, позвоню в дверь и долго буду стоять, слушая как Разин, неестественно подогнув больную руку, припадая на ногу и стуча палкой о пол, спешит навстречу с неизменным: «Бегу, бегу... бегу...» Еще не раз его жена вспомнит о том, как в ночь его смерти ходила по квартире тихонько, стараясь не скрипеть половицами, чтоб не разбудить, - и ей до сих пор не верится.

За поминальным столом сразу после похорон поэт Николай Колычев рассказал, как увидел однажды Разина в центре города с газетой «Наша память», которую в последнее время издавал. Колычев вышел из-за стола, показывая, как прихрамывал старый редактор: «Смотрел я на него и думал - вот она, наша память, такая же - ковыляющая». Об этом больше всего и сокрушался Разин перед уходом - о нашем беспамятстве, о ненужности нашей истории, о том, что без прошлого нет будущего. Хотел успеть донести до нас эту очень важную мысль. Я думаю, у него это получилось. Доказательство тому - вся его жизнь, наша память о нем, крепко стоящая на двух ногах.


Из воспоминаний Натальи Чистяковой о Ефиме Разине:


Сложилось так, что я поступила работать в типографию ручной наборщицей, и кабинет Ефима Федотовича находился на одном этаже с наборным цехом. Во главе нашей парторганизации (если не ошибаюсь) стоял Ефим Федотович. Но если парторгом был и кто-то другой, все равно главным был он, с его мнением считались все.

Кажется, мне исполнилось уже девятнадцать, когда "за хорошую работу и активное участие в общественной жизни" меня наградили бесплатной путевкой в дом отдыха в Петродворец. Это была большая радость, я давно хотела посмотреть и Ленинград, и фонтаны Петродворца. Время было зимнее, фонтаны не работали, но их прекрасная архитектура и под снегом оставалась прекрасной.

В доме отдыха меня поселили вместе с девушкой с трудной судьбой. Ее мама умерла, отец запил и ушел из дома, а Таня осталась одна с тремя младшими сестренками и братишками, младшему было еще только два годика. Танина тетя приехала побыть с детишками, чтобы дать племяннице хоть немного отдохнуть, ведь она работала на двух работах, чтобы прокормить семью - днем в магазине, а по ночам уборщицей в бане.

Мы с Таней были пай-девочками, особенно я. Больше всего нравилось мне водить на прогулки старых, больных отдыхающих, слушать истории их нелегких судеб. Все они меня очень любили, были благодарны, а я пыталась набраться от них "житейской мудрости".

А затем Таня влюбилась в одного парня из местных. Они встречались на улице, а когда до нашего отъезда из дома отдыха оставался один день, парень пришел к нам с бутылкой шампанского и конфетами. Мы сидели и разговаривали, читали стихи. Неожиданно в нашу комнату ворвалась кастелянша и с оскорблениями набросилась на Татьяну. Я стала ее защищать, ведь Таня ничего плохого не делала, а гости приходили ко всем отдыхающим, и мы никаких правил не нарушили. Кастеляншу мое заступничество возмутило, и со словами: "Вы у меня еще попляшете!", она выскочила из комнаты.

На другой день все отдыхающие разъехались, а нас с Татьяной выгнали из дома отдыха с письмом на работу о нашем "безобразном поведении". Я не могла согласиться с такой несправедливостью и, будучи уже членом КПСС, отправилась к первому секретарю горкома партии Петродворца. Меня выслушали, но сказали, что сделать ничего нельзя, так как все отдыхающие уехали, и никто не может подтвердить мою невиновность. "Единственное, что мы можем сделать, - заявил мне первый секретарь,- это просить администрацию дома отдыха не отправлять на работу это письмо".

"Просить? Значит, признать себя виноватой? - возмутилась я. - Нет, просить я не буду!"

Гордая, я вышла из кабинета, а письмо полетело в Кандалакшу следом за мной.

Однажды, когда я с верстаткой в руке уже стояла на своем рабочем месте, подходит ко мне Ефим Федотович и просит зайти в свой кабинет.

- Ну, признавайся, с кем ты там в доме отдыха не поладила? Я тут целый час хохотал, когда письмо читал, которое мне про тебя написали.

- Ефим Федотович, вы хоть чему-либо в этом письме поверили?

- Да нет, конечно, что я тебя, первый раз вижу? На вот, прочитай и возьми себе на память, да будь в следующий раз поосторожнее.

В письме было написано (я помню его наизусть): "Отдыхающая Чистякова Н.П., несмотря на неоднократные предупреждения дежурной по корпусу, устраивала пьянки, недозволенный шум, что вызвало справедливые жалобы отдыхающих". Кроме Ефима Федотовича, об этом письме не узнал никто. А ведь он должен был дать ему зеленую улицу, и меня взгрели бы по всем статьям - и по профсоюзной линии, и по партийной, и по комсомольской (я, как ответственная за комсомольскую работу, еще стояла в ВЛКСМ на учете). А сколько грязи на меня могли бы вылить любители собирать и смаковать сплетни! Но Ефим Федотович верил мне и уберег от всех этих катаклизмов.

А у Татьяны после такого письма вся жизнь пошла наперекосяк. Ее стыдили и позорили на всех собраниях, не верили ей. Она не смогла больше работать в своем коллективе, ушла. Устроиться на новое место с запятнанной репутацией было сложно. Появились сомнительные друзья. Я увидела ее уже спустя лет пять, когда жила в Ленинграде. Она приехала в старом, словно с чужого плеча, пальто, в резиновых сапогах. Сказала, что, как и я, будет устраиваться в Питере на работу. И правда, каждое утро она куда-то уходила, якобы искать место работы с общежитием, вечером возвращалась. Однажды Таня ушла и не вернулась, а моя соседка по общежитию Нина Зиборова обнаружила, что из ее тумбочки исчезли двести рублей. Все было ясно. Я пообещала, что деньги Нине верну (ведь это моя подруга их украла), и мы не стали поднимать шума. А потом вечером за мной приехал черный воронок, и меня увезли в суд в качестве свидетеля. На скамье подсудимых сидела Таня. Я сказала следователю, что у меня нет к ней никаких претензий, но Таня меня прервала и заявила, что виновата передо мной, украла деньги и обязательно их вернет. Это была не единственная ее кража. Затем был прочитан приговор, Таню увели, и больше я ее никогда не видела.

С любовью и благодарностью вспоминаю я Ефима Федотовича. Неизвестно, что пришлось бы мне испытать, если бы не его доверие и защита.