Солнце, отраженное в глазах

I
Есть люди, о которых очень трудно написать. При всей своей простоте они так величественны, имеют такую большую душу, что слова на бумаге тускнеют, как старая позолота. Татьяна Фабрициева… Такие люди, как она, делают историю целого города, города Кандалакша.

Таткино детство

- Папа!!!
Голос Таты в снежной тишине Таврического сада звенит, как серебряный бубенчик, рассыпается смехом. Татка - красавица: светлые косы, выбившиеся из-под шапочки, круглое личико, а на нем - румянец во всю щеку, глаза серые, умные. Татка красивая от счастья.
Идущий впереди человек оборачивается, смотрит на нее из-под круглых очков с нежностью. Отец. В этом слове - весь мир, весь этот день - солнечный, ясный, с алым отсветом на снегу. То ощущение счастья на лыжной прогулке у канала Тата будет помнить долгие, долгие годы.
До 1934 года, до своих двух с половиной лет, она жила с мамой, Лидией Андриевской, и бабушкой, женой петроградского нотариуса из семьи священников. Борис Михайлович Энгельгардт, чье имя вписано в Большую советскую энциклопедию как имя блестящего философа, литературоведа, переводчика, профессора Института Истории искусств, был для Таты чем-то большим - он был папой. Им вдвоем хватало угла на диване и большого платка, чтобы отправиться в фантастическую страну Гапу или в Москву к тете Маке, они поглощали книги о Дон-Кихоте и Ричарде Львиное сердце или просто мечтали. Частые болезни Таты снискали ей достойные знания: сидя у постели дочери. Борис Энгельгардт читал ей Аксакова, Пришвина, "Записки Пиквикского клуба"…

Родители и друзья

Когда в коммунальную квартиру на Кирочной, где они жили, приходила ночь, Борис Михайлович принимался за переводы. Под светом тяжелой старинной лампы на раскинутом ломберном столе Диккенс, Свифт и боги древней Греции заговаривали на русском языке: сначала со своим учителем, затем - с множеством читателей. Но все боги Олимпа не могли помочь Борису Энгельгардту найти себе в городе работу - после репрессии в 1929 году он не имел права дышать петербургским воздухом, изумительным воздухом, пахнущим в апреле, как считала его Лида, фиалкой и морем. Борис Михайлович вернулся в Петербург из лагеря нелегально. Страсть, нежность, большая любовь к мужу смешивались в душе Лидии Михайловны с вечным страхом за него - в самые жуткие 1936-37 годы мать Таты не отходила от окон, если отец задерживался у друзей. Друзья у него были замечательные: Юрий Тынянов, Михаил Слонимский, Владимир Гаршин... Но самым преданным другом Борису Михайловичу стала его жена.
Выпускница Ленинградского государственного университета, закончившая также курсы искусствоведения при Государственном институте искусств, Лидия Михайловна Андриевская была замечательно талантлива. Она работала научным сотрудником в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, участвовала в научной работе при составлении двух словарей, преподавала историю, русский язык и литературу в Ленинградском государственном хореографическом училище, писала стихи и тонко чувствовала прозу. Но не только это делало ее талантливой. Прежде всего Лидия Михайловна считала себя матерью. Она знакомила Тату с Пушкиным, Некрасовым, Лермонтовым, внимала каждому движению ее такой маленькой и уже такой большой души. В первый год рождения дочери просыпалась ночью от счастья, радовалась ее общительности, удивлялись ее чувству юмора, огорчалась дурному поведению...

Сильный характер

Тата росла похожей и не похожей на других детей. Она так же, как все, играла с плюшевым медведем, скакала на воображаемом Росинанте - вешалке для коврика от камина, училась на дому французскому и рисованию вместе с такими же болезненными детьми, была дико вспыльчива и притягательно нежна. Но при всем ее слабом здоровье характер Таты вырисовывался с отчетливостью желтой луны в ночном небе.
После прочтения одной страшной книжки Тата стала бояться темноты и нарочно заходила в темную комнату, чтобы приучить себя к ней. Она пугалась высоты и заставляла себя со сжимающимся сердцем смотреть в пролет лестниц. У зубного врача Тата не говорила, что ей больно - потом уже, дома, в этом она призналась матери. "Почему же ты молчала прежде?" - удивилась Ли¬дия Михайловна. Пятилетняя дочь ответила: "Зачем людям знать, что у меня болит?" Она думала меньше всего о себе - и это качество характера осталось с ней навсегда.

Королева Ахматова

Навсегда в ее памяти осталась женщина, вошедшая в ее жизнь, как настоящая королева. Анна Андреевна Ахматова, знавшая с юности Бориса Энгельгардта, приходила в гости на Кирочную, где ее с утра ждали, как жду чего-то необыкновенного. Она появлялась то одна, то с Владимиром Гаршиным. который едва не стал ее мужем, но каждый раз поражая царственной осанкой, низким, глубоким и очень красивым голосом...
Ахматова запомнилась Тате своим корейским кимоно - черным, с белым драконом на спине. Анна Андреевна проходила вечером через комнатку Таты и садилась пить чай с ее родителями в большой комнате. Тату в это время укладывали спать, но уснуть она не могла, смотрела на полоску света, исходящую сквозь прикрытые двери и слушала как зачарованная красивые непонятные слова - Ахматова читала стихи. Ощущение тайны, волшебства окутывало Таткино сознание: "Он и после смерти не вернулся в милую Флоренцию свою.. в милую Флоренцию свою…» " Все симпатии Таты были на стороне загадочного незнакомца, которого, без сомнения откуда-то выгнали.
Однажды Анна Андреевна пришла поздравить Тату с днем рождения. Она подарила ей ручку и картину Судейкина "Дети в парке". Жаль, что все это не сохранилось. Несколько раз Лидия Михайловна с дочерью навещали Ахматову, та жила неподалеку от их дома. Тата видела скромную мебель в коммунальной квартире, бедную лестницу - словом то, что не представляло большою интереса для ребенка семи лет. Татка убегала на улицу и играла с ребятами во дворе. Последний раз она видела Ахматову во время войны, когда та прощалась с ними. Анна Андреевна уже не была похожа на королеву - драповое пальто "в елочку", противогаз через плечо, не отличавшие ее в тот момент от всех ленинградцев.

«От войны не уберегли…»

Таткино детство напоминало июньское небо; безоблачное, незамутненное, хотя забот в доме хватало, хватало тревог – за родных, за все, что происходило тогда в стране. Приходили друзья, знакомые, говорили о том, за что можно было бы поплатиться жизнью, попадись среди них хотя бы один иуда.
И внезапно в этом июньском небе померкло солнце. Началась война. Кольцо блокады сдавило Ленинград. Борис Михайлович опасался уезжать, и Лидия Михайловна осталась с ним. В последних записях ее дневника глубокий шок - от всего уберегли белокурую Тату, от войны не уберегли. Они таяли на глазах у дочери и оба умерли; папа - в январе сорок второго, мама - в следующем месяце. Бабушки не было уже давно.
Мир рухнул. Остались в про¬шлом друзья из балетной школы, длинные веселые вечера, книги, королева. Но что страшнее всего - не с кем стало Татке прощаться на ночь и, собирая пальчики вместе, точно солью посыпая, творить над родными людьми крестное знамение: "Господь с вами," И невозможно было представить себе тогда, что впереди Тату ждала жизнь, наполненная прекрасными людьми, насыщенная радостью и печалью, исполненная солнцем Севера. Ее ждала замечательная судьба.

II

Когда у Таты умер отец, она сутки ревела не переставая. Когда умерла мама, Тата даже плакать не могла. Черный надсадный февраль внимал горю повзрослевшего ребенка, но пришел март, вытащил из-за пазухи пряничное солнце и протянул его Татке на ладони.

Новая жизнь

Девочку забрали к себе дальняя родственница мамы Татьяна Зеленина, у которой было двое своих детей и муж, умирающий от язвы в больнице.
Если все душевные качества были заложены в Тате до девяти лет, то все физические - с момента ее появления в новой семье, где царила жесткая дисциплина. Девочка, не знавшая раньше недостатка внимания, воспринимавшая благосклонность отца, по выражению Лидии Андриевской, "с видом обожаемого деспота", теперь училась трудиться: вместе со всеми колола, пилила и складывала в поленницу дрова. Она приобрела умение собраться в трудной ситуации и выжить. Взрослые и дети кололи лед, чистили весенний двор - все это давало надежду на жизнь. Потом - первые огороды...
В августе 1942 года семья Зелениных оказалась в Москве. Приемная мать Тани была замужем за внуком великой Ермоловой, и артисты Малого театра - Яблочкина и Турчанинова - обратились к Молотову с просьбой отправить в столицу правнуков Марьи Николаевны. Правительство пошло им навстречу: на американском "Дугласе" вместе с каким-то высоким ленинградским чином Зелениных вывезли в Москву.

Хулиган в юбке

Из литературной среды Тата попала в театральную. Все старались отогореть блокадных детей, водили без конца в театры, на все балетные постановки. В Малом театре Тата чувствовала себя уже как дома. В свои двенадцать лет она едва не умерла от воспаления легких, и после того, как ее выходила Татьяна Евгеньевна, Тата стала называть ее мамой. Неуемная детская жажда жить, смотреть, изучать мир вокруг себя постепенно заслоняли пережигое горе.
В женской школе Татка слыла хулиганом в юбке, за свободолюбие и сумасбродность ее три раза выгоняли из школы. То с подружками удерет с французского языка, и веселую ком¬панию в гневе ищет некстати зашедший в класс завуч, то с классом сорвется в кино, на "Багдадского вора", тo во время урока вызовет нестерпимый, прорывающийся сквозь сжатые губы девчонок смех – те, нарисовав на белесом лице Татки бесподобные брови и накрасив ресницы, едва оглянувшись на нее, тихо сползали под парты. Вне школы Тата водилась только с мальчишками. В Москве тех лет ребята были просто помешаны на волейболе, вечерами бродили по дворам столицы, слушая, где стучит мяч.
Первый роман, похожий больше на дружбу, принес Татке немалую выгоду: отец у ее поклонника оказался директором московских театральных касс, и весь восьмой и девятый классы она проводила в концертных залах.
И все же... И все же Тата мечтала оказаться снова в Ленинграде. Было решено, что после школы она поедет туда учиться. Татьяна Евгеньевна дала своей воспитаннице адрес студенческого друга ее мамы, который очень хотел увидеть Татку. И Тата поехала в Ленинград, не подозревая, что едет... к своему родному отцу. К известнейшему лингвисту и литератору Всеволоду Успенскому, брату писателя Льва Успенского.

Знакомство с отцом

«На днях был Всеволод, - писала Лидия Андриевская в своем дневнике в июне 1936 года, - Сказал, что ему тяжело бывать у нас теперь, что Тата страшно дорога и, прощаясь, все целовал мои руки, то одну, то другую, и ушел расстроенный». Возможно, Тата не обратила бы внимания на эту запись, но, открыв однажды дневник матери, она с удивлением узнала, что на самом деле отчество ее не Борисовна, а Юрьевна, в честь маминого брата.
Не подозревая ни о чем, Татка, поступив в медицинский институт, стала жить в доме Всеволода Васильевича вместе с его двумя дочерьми и двумя племянницами. Семья Тате очень понравилась И как-то раз девушка рассказала Успенскому о странной записи, мелькнувшей в дневнике ее мамы.
- Что бы ты сказала, если бы я был твоим отцом? - вдруг в упор спросил Всеволод Васильевич, не сводя с Таты глаз.
- Сказала бы, что никогда этому не поверю.
Всеволод Успенский, ученый секретарь Библиотеки Академии наук СССР, поэт, человек с интереснейшей и страшной судьбой, долгие годы преподавал в Театральном институте, в техникуме сценических искусств, ныне - Ленинградском театральном институте имени А.Н.Островского.
«Он был человек из ряда вон. Из всех рядов вон. Мы знаем по книгам, что такое гуманитарная образованность XIX века, полифония литературной жизни на¬чала XX века, ее поэзия, "серебряный век". А он был живым носителем этой культуры. Сама речь его была талантлива - необычайно богатая словарно, отточенная по стилистике... остроумная, иногда - поэтическая, иногда - блистательно колкая. Его речь помнится великолепным оазисом русской культуры, и патетические тургеневские строки о великолепном и могучем нашем языке предстают явью. Теперь так не разговаривают - все мы отравлены новоязом, речь наша стерта повседневностью. Эта речевая связь еще живет в его внуках и, увы, неизбежно угасает в правнуках, которые больше преуспевают в языках иностранных», - так вспоминала о нем его ученица Татьяна Марченко. Студенты его обожали так же, как и его собственные дети. Атмосфера свободы, уважения к личности, иронии, доброты вокруг него - в институте ли, дома, взрастила из молодых тогда ребят настоящих людей, горящих мыслью, с хорошим стержнем внутри.

Это – призвание, это – любовь

Удивительно! Тата, впитавшая в себя то обостренное чувство слова, которое подобно золоту передается от отца к сыну, вобравшая лучшие образцы человеческого гения в музыке, театре, балете, она сразу влюбилась в книгу Мечникова "Этюды о жизни" и связала свою жизнь с микробиологией Она с утра уходила в свой санитарно-гигиенический институт и возвращалась к полуночи, занимаясь, помимо прочего, в биологическом кружке, а потом - в микробиологическом. Сил хватало и на занятия спортом, и на любимые спектакли, и на друзей.
В то время в Ленинграде свирепствовала дифтерия, уносила жизни множества детей. Студенческое научное общество помогало справиться с этим заболеванием: Тата с будущими врачами ходила по домам, отмеченным инфекцией, брала на исследование анализы. Пациентов, у которых наблюдали опасные формы дифтерии, определяли в специальный изоляционный дом, там же была клиника.
Тата видела ужасные картины задыхающихся детей, она должна была следить за стерильностью трубочек, вводимых в гортань для спасения больных, делать интубацию, в общем, проходить практику "по полной программе". Но все увиденное не отвратило ее от медицины.
После окончания института Тата вышла замуж за сокурсника и попала по распределению на Север. Август в Зеленоборском ошеломил ее своей красотой, краcными черепичными крышами, мягким светом заходящего солнца. Тата поняла, что ее место здесь.
Восемь лет она проработала в поселке бактериологом и ни разу не пожалела о том что осталась тут насовсем. Восемь лет с новыми друзьями, музыкальными и литературными вечерами, новогодними карнавалами, лекциями местного самодеятельного университета... Жизнь человека может стать интересной, где бы он не был, интересной для себя и других, по солнечному светлой. Это - истина.